Статьи из парижского журнала "Военная Быль" (1952-1974). Издавался Обще-Кадетским Объединением под редакцией А.А. Геринга
Friday March 29th 2024

Номера журнала

Генерал-Лейтенант Федор Алексеевич Григорьев Директор Первого Кадетского Корпуса (1905—1917). – Н. В. Химшиев



Давно ли был директором на­шего корпуса ге­нерал Григорьев? Тем не менее вре­мя его управле­ния, такое доро­гое, яркое и кра­сочное, что после всего пережитого рисуется мне, как очень и очень да­лекое, как ка­кой – то милый, хороший сон… Подробности, конечно, исчезли из памяти, осталось лишь общее впечатление. Поэтому я позволю себе ограничиться лишь общим обзором его деятельности, а детали к оценке положенного им труда по воспитанию юношества историк найдет в архивах в обиль­ном количестве.

В начале января 1905 года (кажется — 5-го) наш директор генерал В. И. Покотило был на­значен Ферганским военным губернатором, а вместо него был назначен директор Воронеж­ского корпуса генерал-майор Ф. А. Григорьев.

С большим интересом ждали кадеты своего нового начальника. В лице уходящего В. И. По­котило заканчивался тот суровый режим, ко­торый великолепно вышколил кадет в дисци­плинарном отношении, но в то же время все­гда держал массу в напряженном, нервном со­стоянии, которое в любой момент и по любому поводу могло принять бурные формы. Тем не менее простились кадеты с В. И. Покотило тепло и сердечно, ибо велико было в массе оба­яние сильной воли и справедливости, которые он олицетворял собою.

Когда он вышел из Сборного зала, где со­стоялось прощание с прежним директором и встреча нового, и появилась затем импозант­ная фигура «добродушного толстого дяди из провинции», у всех нас как-то сразу отлегло от сердца. После его вступительной речи, в кото­рой он отметил, между прочим, что с чувством особой гордости вступает в управление старей­шим корпусом с его блестящей и обязывающей историей, все невольно почувствовали, что по­веяло теплом и сердечностью и успокоенная молодежь с доброй улыбкой на устах принялась за свое обычное дело.

Затем, в отдельной беседе с офицерами- воспитателями, он прежде всего отметил, что подробно знаком уже с хорошо налаженной деятельностью корпуса, выразил безусловное доверие к персоналу и просил продолжать свою работу в том же направлении, твердо рас­считывая на полную поддержку с его стороны. И действительно, за все время службы под на­чальством генерала Григорьева я не помню ни одного случая, когда бы он вмешался в буд­ничную работу воспитателя и так или иначе затормозил бы ее. Он очень осторожно подхо­дил ко всем педагогическим вопросам и боль­ше всего оберегал авторитет воспитателя. Он никогда и ничего не предпринимал по отноше­нию к отдельным кадетам без ведома и согла­сия воспитателя и ротного командира, в отно­шении общих распоряжений — без обсужде­ния намеченной меры в ротном или общем ко­митете. На первых порах, пользуясь его до­ступностью, кадеты часто обращались к нему по личным делам, но он неизменно направлял их к воспитателю. В последние годы моей служ­бы я уже таких случаев не помню.

Усилив авторитет воспитателя до максимума и всецело опираясь на него он получил возможность сосредоточить все свое внимание на вопросах общего характера.

Первый вопрос, с которым столкнула его жизнь, был вопрос о курении. При генерале Покотило велась напряженная борьба с ку­рильщиками по обыкновению — безуспешная, но часто создававшая весьма натянутые отно­шения между воспитателями и кадетами, так как персонал никогда не встречал в этой борь­бе поддержки среди родителей и общества и поэтому всегда был одинок. Генерал Григорьев взглянул на это просто. При первом же обна­руженном случае курения, Федор Алексеевич собрал 1-ую роту и объявил, что сам он курит с 13 лет, подвергался в корпусе весьма суровым наказаниям и все-таки продолжает курить и до сих пор. Зная по опыту, что тому, кто курит не из молодечества, а успел уже привыкнуть, отвыкнуть трудно, он решил допустить в 6 и 7 классах курение с тем, чтобы кадеты курили и хранили табак и папиросы только в опреде­ленных для этого местах и чтобы твердо пом­нили всегда и везде, что он не разрешает ку­рения, ибо не имеет права разрешить, а только «допускает», как неизбежное зло. Лично Фе­дор Алексеевич из этого секрета не делал и о принятой им мере было известно и Великому Князю Константину Константиновичу.

Не поддается описанию тот бурный восторг, с каким встретили кадеты это заявление. С другой стороны только старый, опытный вос­питатель может понять, какая масса дисципли­нарных проступков, имеющих свой корень в борьбе с курением, была сразу вычеркнута из обихода на много лет вперед. Практическая це­лесообразность этой меры сказалась очень бы­стро. К концу учебного года, около 20 проц. курильщиков, очевидно куривших из молоде­чества, бросили курить. Стало не интересно. А затем, в последующие годы никогда не наблю­дался такой высокий процент курильщиков, каковой бывал замечаем до принятия этой ме­ры.

В воспитательном отношении, Федор Алек­сеевич тоже изменил сразу и довольно резко общий характер работы. При первом же удоб­ном случае он, с большим подъемом, объявил во всех ротах, что ненавидит ложь и не ува­жает лгунов, поэтому всякий, кто сразу созна­ется в своем поступке и, вообще, будет прав­див, может быть уверен, что понесет наказа­ние вполовину меньшее, чем заслуживает, а может быть, смотря по обстоятельствам, нака­зание ограничится лишь разъяснением про­ступка. Для лгунов — пощады нет!

Это был переворот в миросозерцании каде­та. До этого времени, понятие о гражданском мужестве, о необходимости говорить правду, сознаваться в проступках и т. д. были известны кадетам, как идея, как добродетель, кото­рую очень опасно применять на практике и ко­торую поэтому не применяли. С появлением заинтересованности, эти добродетели стали проявляться, сначала — просто из практиче­ского интереса, а потом — постепенно превра­щались в привычку, давая общие контуры бла­городного характера.

Под руководством Федора Алексеевича, мне посчастливилось сделать полный выпуск, то- есть провести отделение с 1-го класса и до по­следнего (1907-1914 г.г.). В младших классах у меня были случаи запирательства из боязни наказаний, но в 7 классе о наказаниях уже не думали и сознавались в своих прегрешениях сразу, не задумываясь. Это явление наблюда­лось и в случае групповых проступков. Всяко­му понятно, в какой степени это облегчало ра­боту и как много устранялось поводов к столк­новению между воспитателями и кадетами.

Вообще, с появлением Федора Алексеевича, кадеты сразу и заметно успокоились и приоб­рели большую уравновешенность. Все манеры нового директора как-то невольно внушали спокойствие, кроме того, Федор Алексеевич очень любил все, что заслуживает похвалы, хвалить вслух, а что заслуживает порицания, порицать, по возможности, наедине. Этот инте­ресный педагогический прием очень быстро установил атмосферу удовлетворения и доволь­ства.

В основу всей своей деятельности, по вос­питательной части, Федор Алексеевич сразу положил принцип контролируемого доверия и полного уважения к личности кадета. Чуткая молодежь, конечно, сразу оценила это, очень дорожила доверием и не злоупотребляла им.

По своим педагогическим взглядам Федор Алексеевич был враг наказаний и принятая им система как нельзя более соответствовала этой идее. При нем чаще всего применялись наказания, налагаемые комитетом, главным образом — сбавки баллов за поведение, а оби­ходные наказания почти совершенно вывелись просто за ненадобностью, ибо создалось такое настроение кадет, что в подавляющем боль­шинстве случаев достаточной мерой воздейст­вия являлось простое внушение. Из обиходных наказаний применялось сокращение отпуска, редко — лишение, а для малышей — непродол­жительный штраф и лишение игр (посидеть на скамейке), как меры успокоительные. Арест, как таковой, не применялся. Из двух карцеров один был превращен в склад разного имущест­ва, а другой служил для бесед наедине воспи­тателя с кадетом. Редко когда сажали туда на 1-2 часа кадета, но и то не ради наказания, а чтобы дать ему возможность успокоиться и одуматься. В последнее время и кадеты смот­рели на карцер, как на отдельный кабинет, где они могли сосредоточиться на своих личных делах и часто обращались к дежурному офице­ру с просьбой разрешить занять карцер, чтобы приготовить уроки или написать письмо.

С первого же дня не понравилась Федору Алексеевичу и та обстановка, в которой жили кадеты. И действительно, куда, бывало, ни глянешь — повсюду унылые стены и не на чем глазу остановиться. Если это не имело серьезного значения для малышей, большею частью проводящих свободное время в подвиж­ных играх, то для взрослых кадет это было уже серьезным лишением, ибо сосредоточие в классе лишало возможности уйти в себя и за­думаться на том, что кадета интересует. Зал и коридор 1-ой роты — это были стены, не­сколько неудобных скамеек, картинок, фото­графических групп и… все убранство. Наш ве­ликолепный сборный зал не имел совершенно никакой мебели, никаких украшений и осве­щался 6-ью или 8-ью уличными дуговыми фо­нарями, только величественные портреты Им­ператоров как-то конфузливо жались к стен­кам… Эта унылая обстановка очень не понра­вилась Федору Алексеевичу и он вскоре начал говорить о том, что теперь и казармы устраи­вают уютнее и удобнее, а тем более корпус не­обходимо обставить так, чтобы кадет мог и от­дохнуть в свободное время и, кроме того, вос­питывался бы самой обстановкой.

«Я не могу себе представить», говорил Фе­дор Алексеевич, «чтобы кто-нибудь рискнул бросить окурок на пол в хорошо обставленной гостиной, всякий непременно поищет пепель­ницу».

Совершенно естественно, что эта идея по­требовала больших средств и осуществление ее растянулось на несколько лет. Но отсутствие средств не могло остановить Федора Алексее­вича, вообще — хорошего хозяина. Он нашел поставщиков, которые приняли его заказы в рассрочку, а для получения средств он исполь­зовал свое право принимать сверхштатных своекоштных кадет. Остаток от расходов на воспитание и содержание их по закону посту­пал в распоряжение директора на непредви­денные расходы. Таким образом наш корпус возрос с 550 кадет по штату до 800 человек, в распоряжение директора стали поступать боль­шие средства и все его начинания могли осу­ществиться.

Улучшение быта началось с улучшения пи­щи, благоустройства лазарета и приведения ротного зала 1-ой роты в благообразный уют­ный вид. Появилось свыше 100 хороших стуль­ев, разные столы, шахматные столики, рояль, два аквариума, большой и малый, освещен­ных разноцветным электричеством и обильно снабженных разными видами рыб, террариум, картины, фотографии и т. д. Для ротной иконы был сделан роскошный дубовый резной киот, ружья были перенесены в ротный зал, поставлены по сторонам иконы в больших пи­рамидах и таким образом послужили и для украшения зала. С осени, в одном из углов за­ла был поставлен большой круглый стол, осве­щенный особой лампой под хорошим абажу­ром и организована читальня. Для ухода за ак­вариумами и террариумом были назначены любители-кадеты по их собственному желанию.

С лета и Сборный зал стал приобретать свой художественно-величественный вид.

Для отделки зала был приглашен художник и по его чертежам была выполнена мебель, массивные дубовые двери и подставки под портреты. Уличные фонари были убраны и вместо них вновь водворились, оборудованные для электрических свечей, наши исторические люстры, видавшие еще времена Екатерины Великой, но затем, по какому-то печальному недоразумению попавшие на чердак и мирно там покоившиеся в пыли и грязи.

Впоследствии была великолепно оборудова­на столовая, — роскошные дубовые буфеты, серебро, всевозможная посуда и т. п., в ротных умывальнях устроены великолепные ванны для мытья ног с холодной и горячей водой; за­ново была отремонтирована баня и устроен гро­мадный бассейн с проточной водой для плава­ния. Словом, нет той мелочи в обиходе корпу­са, на которую не обратил бы внимания Федор Алексеевич и наш корпус его заботами очень скоро потерял свой сугубо-казарменный облик и приобрел вид хорошей, благоустроенной квартиры большого масштаба.

Попутно нельзя не отметить, что в смысле внешней благовоспитанности улучшение обста­новки и быта действительно оказались силь­ным воспитательным средством.

Заботясь о благоустройстве своего лазаре­та, Федор Алексеевич тем не менее с первого же года установил как правило — к трудно-боль­ным кадетам приглашать на консилиум про­фессоров-специалистов, а если по ходу болез­ни необходимо было постоянное наблюдение профессоров, то такого больного устраивать в образцовые клиники и все расходы принимать на счет казны.

Все это кадеты, конечно, видели, знали, це­нили и совершенно понятно, что Федор Алек­сеевич в необыкновенно короткий срок приоб­рел глубокую и прочную любовь нашей ис­кренней и чуткой молодежи, которую он тоже горячо любил и берег, как своих детей. Самые прозвища его дышат нескрываемой и ясно вы­раженной симпатией: сначала его называли «добродушный дядя из провинции», но затем очень скоро перешли на прозвище «папаша», в котором звучала уже не только симпатия, но и благодарность за заботы. Малыши его еще называли «Дядя Пуп» и при этом неизменно лицо у них расплывалось в широкую и добрую улыбку.

К концу 1904-05 учебного года отношение кадет к Федору Алексеевичу уже установилось прочно, общее настроение молодежи стало уве­ренно спокойным и благодушным и корпус по­шел вперед плавно и легко, без толчков и со­трясений.

В таком благоприятном состоянии был наш корпус, когда в конце 1905 года налетел на не­го революционный шквал. Как мы пережили это время я в общих чертах уже описал в сво­ем очерке «Двадцать лет назад» и здесь отме­чу только, что обаяние личности Федора Алек­сеевича, его настойчивый, но мягкий режим, разрешение издавать собственный журнал «Ка­детский Досуг» (по тому времени — шаг не лишенный некоторого риска), организация за личной ответственностью читальни (журнал и читальня сыграли роль великолепной отдуши­ны), его большая педагогическая чуткость и умение решать очередные вопросы практиче­ски целесообразно, не считаясь с формальны­ми препятствиями, наконец, его отзывчивость, в силу которой он охотно шел навстречу сво­им питомцам во всем, что не противоречило це­лям воспитания, все это вместе дало возмож­ность корпусу в самые трудные минуты про­должать свой путь так же спокойно, плавно и уверенно, как и до октябрьских событий.

Занимаясь общими делами, Федор Алексее­вич не забывал, однако, и того, что управляет «старейшим» корпусом, история которого очень его интересовала и которую он начал добросо­вестно изучать. Хотя, к сожалению, история нашего корпуса еще не написана, материалы разбросаны и носят преимущественно эпизоди­ческий характер, но тем не менее они доста­точно ярко обрисовывают высоко полезную деятельность корпуса, стяжавшую ему неувя­даемую славу и придавшую его истории ис­ключительный блеск. Нет частей и учрежде­ний, кроме может быть 3-4 гвардейских пол­ков, которые могли бы состязаться в блеске своей историей с историей нашего корпуса.

И вот, изучая исторические материалы, Фе­дор Алексеевич не только проникся благогове­нием к блестящему прошлому своего корпуса, но и вдохновился мыслью вернуть ему преж­ний блеск и славу.

Какая смелая мысль!… И, казалось, безна­дежная!…

Но масштаб задачи и трудность исполнения ее, по обыкновению, не испугали Федора Алек­сеевича. Прежде всего, он обратил внимание на то, что корпус не праздновал 150-летнего юбилея, так как был в это время переформи­рован в военную гимназию. Поэтому он решил возбудить ходатайство о разрешении вместо пропущенного 150-летнего юбилея отпраздно­вать 17 февраля 1907 года — 175-летний юби­лей. Успех ходатайства необходимо было под­готовить дипломатически, так как политиче­ская обстановка (начало 1906 года) и отношение высших военных сфер не благоприятствовали этому.

По счастью благоприятно сложилась обста­новка в другом отношении. Великий Князь Константин Константинович благоволил лично к генералу Григорьеву и к нашему корпусу. Его благоволение особенно усилилось после блестящей деятельности корпуса в период ре­волюции 1905 года. При содействии Великого Князя, удалось довольно скоро получить Вы­сочайшее разрешение на празднование юби­лея, но без расходов от казны, так как вооб­ще 175-летние юбилеи по правилам праздно­вать не полагалось.

По получении разрешения, Федор Алексее­вич начал немедленно готовиться и к самому празднованию. Всей душой и всеми помыслами он ушел в это дело. Работа его пошла по двум направлениям: у себя в корпусе необходимо было изыскать большие средства и выработать сложную программу празднования, притом та­кую, чтобы всем наглядно показать исключи­тельный блеск нашей истории и навсегда за­печатлеть ее в сердцах кадет; а вне корпуса — дипломатически подготовить то, что могло быть только мечтой и что так мучительно хо­телось претворить в жизнь.

В интимных беседах Федор Алексеевич высказывал свою мечту — видеть Шефом на­шего корпуса, как было в старину, Государя Императора. Но говорить об этом вслух, конеч­но, нельзя было; просить о такой Монаршей милости — тем более, а в то же время нужно было как-то навести на эту мысль и доказать, что корпус заслуживает такой высокой мило­сти.

Это была задача исключительной трудно­сти, ибо в высших военных сферах к этому от­носились определенно отрицательно: предвари­тельные беседы установили там наличность твердого убеждения, что такая высокая честь может принадлежать лишь строевой части. С отделением специальных классов (военные училища) корпус потерял на это право и пото­му не сохранил и Шефства.

Кажется, эта честь действительно по на­следству от корпуса перешла к Павловскому военному училищу. Было много и других пре­пятствий, которых я теперь уже не помню, на­конец корпус не имел уже того значения, как раньше.

Дипломатическая подготовка велась в глу­бокой тайне и никто из нас не знал, какими именно путями Федор Алексеевич подготовлял осуществление своей мечты. Может быть в архивах корпуса и найдутся какие-нибудь сле­ды этой работы, но для нас это так и осталось тайной. Увенчанная успехом, эта тайна состав­ляет неоценимую заслугу генерала Григорье­ва перед историей корпуса и ставит его имя, как директора, на недосягаемую высоту.

Последние дни перед юбилеем Федор Алек­сеевич, сохраняя внешнее спокойствие, волно­вался страшно и не мог ни на чем сосредото­читься. Последнюю ночь, уже во дворце, он напролет не спал. Но как он был счастлив и как сиял, когда Государь Император объявил, что принимает на Себя звание Шефа нашего корпуса!…

Восторг присутствовавших на этом истори­ческом параде не поддается никакому описа­нию!… С небывалым подъемом был отпраздно­ван наш счастливый юбилей. Феерически кра­сивая обстановка празднования придавала сказочный характер нашему торжеству. Рота Его Величества преобразилась совершенно: озаренные Высочайшей милостью кадеты ста­ли гораздо серьезнее относиться ко всему и с исключительной заботливостью оберегать свою репутацию. В силу подражания — за ними тя­нулись и малыши. Так это повелось и дальше. Это был новый и могучий фактор воспитатель­ного влияния, который помог генералу Григорь­еву довести корпус в воспитательном отноше­нии до небывалой высоты.

Принятие Государем Императором звания Шефа нашего корпуса, зачисление в списки Наследника Цесаревича, как кадета и последо­вавшие затем знаки Монаршего благоволения обратили внимание всего общества на наш корпус и поэтому многие родители стали добивать­ся чести определить своих сыновей именно в ПЕРВЫЙ корпус.

Таким образом смелая мысль Федора Алек­сеевича — вернуть корпусу прежний блеск и славу — претворилась в жизнь.

С началом революции (1917 г.) генерал Гри­горьев закончил учебный год и вышел в от­ставку. А вместе с ним закрылись светлые страницы и нашей истории.

Будем верить и надеяться — не навсегда!

Эпохи генерала Григорьева и его предшест­венника генерала Покотило тесно связаны между собою и в общем составляют один из наиболее светлых периодов нашей истории. Ге­нерал Покотило выполнил большую подгото­вительную работу, главным образом в смысле дисциплинирования массы. Генерал Григорьев сообщил этой массе плавное поступательное движение, довел воспитательную часть до не­бывалой высоты, в 1905 году с честью и без малейших потрясений вывел корпус из рево­люционной бури и, наконец, приблизил корпус к Трону и вернул таким образом ему прежнюю славу, которую корпус заслужил, воспитывая почти 200 лет юношей верными слугами своего Отечества и Престола.

Да простится мне смелость моя, но я совер­шенно искренне и убежденно полагаю, что в истории корпуса имя генерал-лейтенанта Григорьева должно занять самое по­четное место и я нисколько не ошибусь, если скажу, что Федор Алексеевич Гри­горьев — это наш второй граф Ангальт.

Князь Н. В. Химшиев

Добавить отзыв