ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Из воспоминаний Ген. штаба генерал-лейтенанта Масловского

Весной 1909 года командир 6-го округа Пограничной стражи просил штаб Кавказского военного округа «освежить» производством тактических занятий знания офицеров Пограничной стражи, расположенной вдоль всей турецкой и персидской границы. Для этой цели штабом округа были командированы два офицера Генерального штаба, подполковник Андреевский и я. Подполковник Андреевский должен был объехать расположение Пограничной стражи вдоль турецкой границы, а мне было приказано выполнить ту же задачу на границе с Персией. Кроме того, штаб округа предлагал нам обоим подробно ознакомиться с пограничным районом в военном отношении вообще.

Мой участок начинался от горы Арарат, где сходились границы трех государств: России, Турции и Персии. Так как вдоль границы путями связи между постами были только тропы, которые допускали движение лишь верхом, то командир 6-го округа Пограничной стражи, по требованию начальника штаба Кавказского военного округа, разослал по всем участкам Пограничной стражи распоряжение, чтобы нам повсюду предоставлялись для передвижения верховые лошади и соответствующий конвой, а для удобства ведения занятий нам было дано право собирать для этого всех офицеров данного отдела в центральный пункт по нашему выбору, о чем было также сообщено командирам отделов.

Сразу же после Пасхи я и выехал в эту командировку, доехав сначала до местечка Игдырь. Там я явился в штаб отдела Пограничной стражи, где уже были предупреждены о моем приезде, и отсюда начал свою поездку по всей персидской границе, посещая каждый пост. Как правило, на каждом посту мне давалась верховая лошадь и конвой в шесть человек. Обычно, во всю поездку на границе каждого отдела меня встречал командир крайнего отряда, ротмистр, а иной раз и командир отдела, подполковник. Я заранее давал знать, на каком посту отдела будут производиться занятия и куда к определенному времени должны были съехаться офицеры отдела с командиром отдела во главе. По пути ко мне присоединялись офицеры отрядов, мимо которых приходилось проезжать до назначенного пункта.

Как общее правило, все, без исключения, командиры отрядов встречали меня чрезвычайно гостеприимно, окружали меня большим вниманием и старались сделать мое пребывание у них возможно более приятным, и это не из-за каких-либо служебных соображений, а исключительно из радости увидеть свежего человека в их диких, пустынных и лишенных всяких признаков какого-либо общества местах. Делалось все с открытой душой и замечательным вниманием.

Офицеры, собранные со всего отдела, после дневных занятий со мною и обязательного затем ужина, если занятия не предполагались и на следующий день, тотчас же после ужина разъезжались по своим постам, несмотря ни на какое состояние погоды, так как почти всегда тревожная обстановка в ночное время требовала их присутствия у себя на участке.

К самим занятиям все офицеры относились с большим интересом, возможно — благодаря манере, принятой мною для ведения этих занятий. Я не изображал из себя какого-то преподавателя, с видом собственного превосходства преподающего слушателям непреложные истины, а вел занятия в виде бесед, наталкивая присутствующих на них на ряд вопросов, возбуждал интерес и рассказывал, как подойти к вопросу, предлагая каждому принять участие в творческой работе мысли, незаметно и не задевая их самолюбия направлял ход их мысли в желаемом направлении. Благодаря этому пробуждался интерес, начинался живой обмен мнений среди участников занятий, незаметно мною руководимых. Все начинали чувствовать себя не учениками, а участниками исследования поднятого вопроса. И всегда все меня очень благодарили.

После занятий, довольно продолжительных, хозяин поста, на котором были собраны офицеры всего отдела, предлагал всем обед, на устройство которого хозяин прилагал все усилия. И это широкое гостеприимство оказывалось, повторяю, не мне, экзаменатору их познаний, а было обычным здесь явлением, главным образом потому, что жизнь офицеров Пограничной стражи на Кавказе на их постах на границе дикой горной страны, вдали от всяких населенных пунктов, была тяжела. Кроме тяжелой и беспокойной ежедневно службы, они не имели никаких развлечений, подолгу не видели нового лица, отрезанные в плохое время года от всего мира. Зимой, когда снег в горах заносил все дороги, эта связь надолго прерывалась совсем. Весной же, при разливе горных речек, весьма здесь многочисленных и обращавшихся в бурные, опасные потоки, прерывалась не только связь с тылом, но сильно затруднялась и делалась опасной и связь по фронту между постами, сообщавшимися между собой лишь горными узкими и ненадежными тропами.

Вот почему все были рады появлению свежего человека, все хотели узнать от него новости с далекой родины. Через приезжего получалась связь с внешним миром, и каждый лез из кожи вон, чтобы окружить желанного гостя вниманием и угостить его, ничего не жалея.

Наши посты Пограничной стражи вдоль персидской границы располагались почти на всем протяжении в дикой, зачастую ненаселенной местности. Первоначально, от Арарата, — по высшим точкам его восточного отрога до реки Аракса, далее, на протяжении многих сотен километров вдоль левого берега реки Аракс, — до мест. Джульфы, в южном направлении, а от последнего пункта — в общем направлении на восток, до поста Карадулинского, все — вдоль левого берега Аракса. От последнего пункта посты располагались вдоль искусственной, совершенно прямой пограничной линии, проходящей поперек Муганской безводной степи, от реки Аракс на юг, к местечку и посту Белясувар. От Белясувара посты опять построены на высших точках водораздельного хребта Талышинских гор до мест. Астары, на Каспийском море, и наконец оттуда, вдоль низменного берега последнего, до гор. Ленкорань, на север.

Посты были связаны между собой, как уже говорилось, не колесной дорогой, а тропой, местами очень трудной. Все посты были расположены вдоль самой государственной границы, вне населенных пунктов, а от Джульфы — в совсем дикой местности. Вся персидская граница была разделена на четыре отдела; каждый отдел включал в себя 3-4 отряда, а отряд состоял из 3-5 постов. Штаб отдела располагался приблизительно за серединой фронта, занимаемого его отрядами. Отряд представлял собою как бы роту, и во главе его находился командир отряда, ротмистр или штабс-ротмистр, имея чаще всего, одного младшего офицера, поручика или корнета. Посты соответствовали взводам, и во главе их находились: на наиболее ответственном — сам командир отряда, а на остальных — младший офицер, вахмистр или унтер-офицер. Пост состоял обычно из взвода в 40-50 человек, из которых 12-15 было конных. Командир отдела был подполковник, соответственно должности командира батальона. Несколько отделов составляли бригаду.

Так как наша граница с Персией прилегала к стране малокультурной и со слабой центральной властью, не пользовавшейся большим авторитетом, особенно — на периферии государства, и так как вдоль значительной части этой нашей границы были земли воинственных кочевников — «шахсевен», не признававших над собой никакой вообще власти, то спокойствие на границе постоянно нарушалось: партии, иногда очень сильные, с персидской стороны стремились пройти через границу для провоза контрабанды или же для грабежа приграничного населения. Это вызывало постоянные столкновения с нашей Пограничной стражей, охранявшей границу. Большие партии шахсевен производили нападения и на самые посты, поэтому все посты были построены в виде небольшого укрепления, обычно — в форме квадрата, с одними воротами, над которыми возвышалась сторожевая вышка поста. Казармы и вообще все постройки поста были возведены внутри этого квадрата, вдоль внешней стены, с узкими бойницами в поле и с окнами, обращенными во внутренний двор. Дежурная часть почти всегда находилась в полной боевой готовности на случай тревоги, и каждую ночь в обе стороны поста выставлялись «секреты» в шесть человек. Каждую ночь место выставляемых секретов менялось, и эти места назначал сам начальник поста. Секреты занимались пешими людьми; в случае нападения или при попытке провоза контрабанды секрет открывал огонь, и по этой тревоге, переданной часовым на вышке, через несколько минут из отворенных ворот поста вылетала конная часть поста с его начальником, спеша на помощь секрету. Ни буря, ни дождь, ни полнейшая темнота грозовой ночи, ни существование лишь одной узкой и опасной горной тропы не уменьшали хода скачущих полным карьером на помощь пограничников. Они по опыту знали, как важна была их скорейшая помощь как для захвата или непропуска контрабанды, так и для спасения от возможной гибели своих товарищей в немногочисленном секрете.

Контрабанда шла из Персии круглый год, особенно усиливаясь с весны до глубокой осени. Предметами контрабанды были ковры, шелка, шерсть, сабза (изюм без косточек), скот и другое. Провоз производили в глухую, темную ночь, часто в бурную, большими вооруженными партиями, в случае надобности пробиваясь через границу силой и стараясь уничтожить встретившийся на пути секрет. На Муганской степи, кроме провоза контрабанды, с наступлением зимнего периода, когда на персидскую Мугань возвращались с их летних кочевок племена шахсевен с их громадными стадами, производились частые нападения шахсевен для прогона скота на зимние пастбища русской половины Мугани, за недостатком пастбищ у себя, в персидских пределах. В этих случаях происходили форменные бои с пограничными частями и с высылаемыми им на усиление на этот период частями Кавказской армии. Нападающие старались вызвать тревогу в одном месте, чтобы в это время скрытно прогнать скот в другом. О такой деятельности шахсевен я буду говорить далее, когда затрону период моего пребывания в Персии.

Крупные партии контрабандистов при провозе контрабанды применяли такую же тактику, поэтому было необходимо проявлять на постах много бдительности, опыта, быстроты действий и отваги, чтобы успешно выполнять трудную задачу охраны границы чрезвычайно малыми силами. Эта служба в постоянной тревоге, сопровождавшаяся почти ежедневной опасностью, вырабатывала в личном составе Пограничной стражи отличных одиночных бойцов, полных смелости, быстроты соображения, умеющих хорошо разбираться на местности, опытных и вместе с тем, когда было нужно, осторожных разведчиков, хорошо знавших местность и противника. Среди офицеров, сверх того, вырабатывались смелые, сообразительные и привыкшие к самостоятельным действиям и решениям начальники. Они и были в войну 1914 года, особенно в начале ее, использованы в соответствии с этими их качествами.

Но продолжительная жизнь офицеров на границе, жизнь, полная опасностей и совершенной неизвестности для каждого за завтрашний день, жизнь в глуши, почти вне всякой связи с внешним миром, вдали от разумных развлечений, накладывала на некоторых из них и другой отпечаток: иные любили покутить сверх меры, и были, правда редкие и исключительные случаи, когда эта тяжелая, монотонно-тоскливая жизнь наталкивала человека с слишком большим избытком энергии на поступок, выходящий из рамок законности. Это бывали, конечно, очень редкие случаи.

Первое уклонение от патрульной дороги я сделал, чтобы посетить гор. Нахичевань, значительная часть окрестностей которого составляла владения ханов Нахичеванских, родственных полунезависимым ханам Макинским в Персии и оказавшихся в России при присоединении к ней восточной части Макинского ханства по договору с Персией в 1828 году.

Верст через двадцать пять после Джульфы, — нашего наиболее важного таможенного пункта на границе с Персией на пути из Эривани в Тавриз, столицу персидского Азербайджана, — я снова уклонился в сторону от патрульной тропы, чтобы посетить в городе Ордубад один из отделов Пограничной стражи. Свернув с патрульной дороги, я ехал на протяжении верст четырех-пяти по голой, совершенно безлесной местности, густо покрытой крупными камнями, среди которых и вилась тропа. И тем более отрадное впечатление произвел на меня сам город Ордубад, лежащий среди огромных садов. Он показался мне оазисом среди бесплодной, каменистой пустыни, населенной лишь скорпионами, фалангами да змеями.

Самый Ордубад — небольшой городок, жители которого занимаются по преимуществу шелководством и плодоводством. Я посетил там крупные плантации тутовых деревьев для разведения шелковичного червя и фабричные помещения, где их выводили и потом собирали коконы.

Замечателен искусственно выводимый в Ордубаде плод, который местные жители называли «шарали-тарали» и «тарали-шарали». Один из них был разультатом прививки персика к сливе, другой, наоборот, — сливы к персику. Помнится, что оба они были чрезвычайно сочны, вкусны и приятны.

В этом же городе командир отдела, показывая мне достопримечательности, привел меня на площадь, кажется единственную в городе, посреди которой стояло тысячелетнее ореховое дерево такого колоссального обхвата, что в дупле его было устроено одним из духанщиков (содержателей туземного бара-ресторана) нечто вроде столовой: посредине дупла стоял стол и кругом него несколько стульев. В этой оригинальной столовой я с командиром отдела и позавтракали.

Выезжая из Ордубада, я сообщил через командира отдела во все посты отдела о сборе всех офицеров этого отдела на посту Нювады, почти на конце длинного Мигринского ущелья. Но по дороге, около 12 часов дня, я остановился на два часа на посту Худоферинском, где командир отряда, уже немолодой ротмистр Степанов предложил, прежде чем отправиться в долгий еще путь, у него пообедать, так как уже и подошло время и обед был уже готов. Пост этот интересен тем, что построен он при самом входе в длинное, протяжением в 23-24 клм., Мигринское ущелье, вернее — в узкую трещину в высоких горах, по дну которой бурным потоком и с громадным шумом протекает стесненный в своем течении уже широкий и полноводный, пенящийся Аркас. Высокие, почти отвесные горы вплотную подходят к реке, не оставляя ни пяди береговой полосы. По обеим сторонам Аракса, на русской и на персидской территории, вьется по крутым склонам горная тропа шириной около метра, то высоко, на сотни метров, поднимаясь над рекой, то почти до уровня воды в реке, на подъемах и спусках эта тропа представляла собой лестницу с неровной ширины, высоты и формы ступеньками; тропа не имела и признаков какого-либо парапета, и у человека, непривычного к горам, могла легко закружиться голова. Только мулы и привычные горные лошади могли уверенно проходить по таким тропам.

Мне рассказывали потом пограничники, что года за два-три до этого моего посещения в их бригаду был переведен с западной границы, из Польши, один подполковник на должность командира отдела в этот район и он должен был, по обязанности, периодически посещать свои отряды и все их посты, принужденный при этом непременно проезжать по этой тропе длиннейшего Мигринского ущелья. Непривычный к горам, этот подполковник никак не мог привыкнуть к проезду по этому участку патрульной дороги, не мог избавиться от головокружения при виде открывающейся у ног его лошади бездны, не мог побороть в себе это ощущение, между тем как обязанности службы принуждали его, хоть и не очень часто, непременно проезжать по этому ущелью. В этом случае он приказывал перед входом в ущелье завязывать ему глаза платком, чтобы ничего не видеть, а спешившийся пограничник вел за повод его лошадь. Этот подполковник, так неудачно попавший на Кавказ, сам чувствовал свое неудобное положение перед своими подчиненными и поспешил выхлопотать себе обратный перевод в Польшу, куда вскоре и уехал.

У Худоферинского поста, перед входом в Мигринское ущелье, имелся прочный каменный мост, на обоих концах которого были поставлены деревянные ворота, всегда закрытые, у которых всегда стояли часовые: на левом берегу русский, на правом — персидский. Пост был каменной кладки, в виде квадратного укрепления, с бойницами, того общего типа, который был мною описан ранее.

На противоположной стороне, персидской, по крутым склонам высоких гор персидского Карадага, также вплотную подходящих к реке, вилась такая же тропа, как и на нашей стороне. Эта тропа была лучшей связью Карадага с Тавризом, столицей всего Азербейджана, и по ней постоянно шли караваны с товарами, направлявшиеся в Тавриз.

К концу обильного обеда, сопровождавшегося хорошим кавказским вином, ротмистр Степанов, пришедший, очевидно, в хорошее настроение, просил меня уделить небольшое время перед отправлением в дальнейший путь и позволить ему продемонстрировать передо мной свое искусство стрельбы. Он говорил, что считает себя лучшим стрелком в России, и просил меня, когда я убежусь в этом, по возвращении в Тифлис доложить об этом Наместнику. Улыбаясь, я сказал ему, что хотя я и командирован по приказанию Наместника, но по возвращении должен буду представить доклад о поездке не ему, а лишь начальнику штаба округа. Ротмистр Степанов просил тогда рассказать о его стрельбе этому последнему. Я не мог отказать любезному хозяину в его просьбе после предложенного мне обеда, и он тотчас же приказал вестовому подать ему его карабин и патроны и принести на площадку снаружи поста пустые небольшие лимонадные бутылки.

Нужно сказать, что я часто слышал, что много пограничных офицеров — отличные стрелки. Условия службы и всей обстановки способствовали этому, и мне было любопытно посмотреть образец такой стрельбы.

Отмерив хороших сто шагов, ротмистр Степанов приказал вестовому поставить на плоский камень лимонадную бутылку, и на этой дистанции, взяв карабин и зарядив его одним патроном, что показывало его уверенность в результате стрельбы, произвел, почти не целясь, выстрел. При этом он держал карабин лишь одной правой рукой и приложил его не как обычно, к плечу и щеке, а к локтю, в расстоянии одного фута вправо от головы, почему он, конечно, не мог целиться глазом через прицел и мушку. Бутылка была разбита. Затем он произвел несколько выстрелов, каждый раз по новой бутылке, держа все время карабин в стороне, у локтя, и поворачивая его то боком, то вниз затвором. Потом он сделал выстрел, повернувшись спиной к цели, наклонившись и смотря промеж ног. И каждый раз, без единого промаха, пуля разбивала бутылку. Наконец он положил на этот плоский камень два патрона, один в затылок другому, и, отойдя почти на то же расстояние, выстрелил в первый патрон, который разбил второй. Я был поражен такой исключительной стрельбой, но спеша ехать дальше, просил закончить стрельбу. Возвращаясь на пост и проходя мимо громадного орехового дерева, росшего у самого моста, ротмистр Степанов указал мне на его вершину и спросил, вижу ли я там, высоко над землей, среди густой листвы, воробья. Я, по близорукости, не мог, конечно, его видеть. Сказав, что он собьет его пулей, ротмистр Степанов, опять приложившись одной рукой, быстро выстрелил и, воробей, пронзенный в туловище пулей, упал к подножью дерева. Выстрел был действительно изумительный.

Часа в два, в сопровождении ротмистра Степанова и конвоя в шесть пограничников я отправился в дальнейший путь по этой трудной и опасной тропе. Шли на хвосту, дав поводья лошадям, чтобы не стеснять их движений. Проехали благополучно, только с вьюка лошади, везшей мой багаж, сорвался, зацепившись за скалу, мой новенький, хороший кожаный несесер с умывальными принадлежностями и полетел вниз, в бурливший на дне ущелья Аракс. Как я уже говорил, шли мы гуськом и молча, так как от шума быстро катившего свои бурные воды Аракса нельзя было расслышать и соседа, ехавшего впереди или сзади. Так в молчании и проехали мы это грозное и величественное ущелье и уже под самый вечер, в сумерки, прибыли на офицерский пост Нювады, где уже ожидали собравшиеся там офицеры с командиром отдела во главе.

Дня через два, под вечер, я прибыл на пост Бартазский, где меня тоже уже ждали офицеры отдела с его командиром. После вечерних занятий командир отряда ротмистр Герман сообщил мне, что один крупный персидский хан Карадага, богатый владетель двадцати восьми деревень, живущий в своем поместье, и с которым установились добрососедские отношения, узнав о моем приезде, просил передать мне его убедительную просьбу посетить его, приняв приглашение на обед. Сначала я отказывался, ссылаясь на необходимость на следующий день, после утренних занятий с офицерами, продолжать свой путь по намеченному маршруту, не обременяя излишне хозяина поста своим длительным пребыванием. Но командир отряда, поддержанный командиром отдела, убедительно просил меня остаться у них и на следующий день, приняв приглашение хана. Они говорили, что мое пребывание их нисколько не стеснит и эта поездка на персидскую сторону может представить для меня интерес, а для них тоже может быть полезна. Они рассказывали, что этот хан, крупный карадагский владетель, влиятельный у себя, живет, как феодал, имея свой собственный значительный конный отряд нукеров (всадников), хорошо вооруженный. Ранее, в своей молодости, хан был отчаянным разбойником (конечно, по нашим понятиям), производил постоянные налеты на нашу приграничную полосу, грабя население находящихся там сел, или же занимался провозом контрабанды на нашу сторону, почему был в то время беспокойным и опасным нашим соседом. Состарившись, он отказался от этой своей деятельности приносившей нам большой вред, перешел к спокойной, мирной жизни и установил дружеские отношения с находящимися против его владений нашими пограничными частями, стараясь быть им полезным. Он не только не допускал во всем ближайшем районе никаких набегов персов на нашу сторону, но часто, в трудные минуты, когда в зимнюю пору снега, а весною — сильные разливы горных речек, прекращали на некоторое время всякое сообщение постов Пограничной стражи с населенными районами, помогал отрядам приобретать продовольствие на персидской вирроне. Имея у себя хорошо вооруженный отряд в 200 всадников, он действительно мог поддерживать спокойствие в значительном районе прилегающей к нашей границе персидской полосы. Поэтому-то командирам отдела и отряда было бы неприятно, если бы я своим отказом обидел самолюбивого старика. Эти объяснения и доводы были достаточно убедительными, чтобы я согласился остаться и принять приглашение хана.

На следующий день, после непродолжительных занятий, мы все, собравшиеся на посту для занятий офицеры, оставив на посту одного офицера в качестве дежурного, группой в 8-9 человек направились к берегу Аракса, где, как мне сказали, уже ожидал нас сам хан, прибывший на наш берег, чтобы лично руководить переправой всех нас на персидскую сторону через широкий и бурливый Аракс. В этом месте, после выхода из горных теснин, Аракс был широк и полноводен, а весенний разлив (дело было в апреле), совпавший с моим проездом по границе, увеличил ширину реки почти до километра. Главный фарватер проходил близ русского берега, где воды стремительно катились, так что переправа через реку далеко не была легким делом. Вследствие стремительного и бурного течения обыкновенную лодку перевернуло бы сразу же по отходе от берега, почему у персов здесь был особый способ переправы на плотах.

На берегу нас встретил с группой персов  хан, — высокий, сухощавый, бодрый старик.

Переправа была произведена на чрезвычайно легких, ажурных плотах, на бычачьих пузырях. Плоты были квадратные, около метра с четвертью на полтора метра в стороне, и состояли из ряда толстых древесных прутьев, около трех сантиметров в диаметре, расположенных на некотором расстоянии один от другого и прочно связанных накрест друг с другом, образуя прочную клетчатую площадку, снизу которой были густо подвязаны бычачьи надутые пузыри, длиной около 35 сантиметров и в диаметре около 25 сантиметров, так что сквозь плот видна была пенная вода. Плоты были так легки, что на берегу каждый из них переносился свободно одним человеком. Плот поднимал четырех человек, считая в их числе и гребца. Все они должны были осторожно рассаживаться по четырем углам, плота, чтобы плот сохранял равновесие и не перевернулся бы, и при этом рассаживании концы плота прочно держали предварительно вошедшие в воду люди, чтобы плот не перевернулся пока люди не рассядутся по всем его углам. Гребец сидел лицом не вовнутрь, как остальные, а внаружу, и имел в руках весло вроде лопаты с короткой рукоятью.

На первых плотах были отправлены все младшие офицеры, а на последний сели хан, командир отдела и я. Вслед за нашим плотом был пущен искусный пловец с подвязанными у него на спине пузырями, вероятно на случай аварии.

Как только наш плот оттолкнули от берега, его сильно завертело в быстром течении реки. Гребец все время бил по воде своей короткой лопаткой, вроде того как сбивают в горшке тесто. Кругом нас все было покрыто пеной. Нас с плотом, который кружился вокруг своей оси, быстро несло вниз по течению, а мы смирно сидели по своим углам, поджав ноги по-турецки, держась руками за прутья и все время обдаваемые брызгами пены. Гребец неутомимо бил лопаточкой по пенящейся воде, и через некоторое время мы начали постепенно, но все еще кружась, выбиваться из бурливого фарватера, попали в более спокойное течение и наконец, уже медленно кружась, подошли к противоположному равнинному берегу, но почти на километр ниже того места, где мы сели на плоты. По-видимому, опытным персам было известно, насколько нас снесет вниз по течению, так как на ровном, широком лугу, где мы высадились, были выстроены в две шеренги около двухсот всадников, хорошо одетых в черкески, с папахами на голове, большими кинжалами у пояса и с русскими трехлинейными винтовками за спиной. Хан попросил меня с ними поздороваться, что я и исполнил, произнеся приветствие по-русски, на которое всадники ответили по-персидски.

После того, как мы все прошли по фронту, хан предложил мне посмотреть их стрельбу с коня на карьере, на что я охотно согласился. Мы отошли в сторону, всадники были отведены далеко влево от нас, а против нас по приказанию хана бросили на землю одну папаху и по очереди, один после другого, они начали проходить карьером мимо нас. Приближаясь к папахе, всадник, не сдерживая коня, быстро, на ходу, выхватывал одной правой рукой винтовку из-за спины, перенося ее через голову и не задев при этом своей папахи, прикладывался все так же, одной рукой, и производил выстрел в папаху в ту минуту, когда равнялся с нею на карьере. При этом было особым искусством и шиком не касаться винтовки до последней возможности и только тогда с поразительной скоростью перенести винтовку через голову, приложиться и выстрелить.

Первым начал испытание зять хана, молодой, красивый хан, встречавший нас во главе всадников. Лишь почти поравнявшись с шапкой, лежавшей против нас, он на полном карьере коснулся винтовки, перенес ее через плечо и выстрелил, и все это с такой быстротой, положительно удивительной, что нельзя было уловить его движения для выстрела раздельно и много скорее, чем я сейчас говорю. С таким же искусством проскакал и выстрелил, также попав в папаху, следовавший за ним уже пожилой, с седой бородой, перс, которого называли вахмистром и который был фактическим начальником всадников хана. Таким порядком проделали это упражнение все по очереди всадники отряда, стреляя, в общем, все с большим искусством. Шапку каждый раз приносили и показывали нам и часто меняли. Почти все всадники, попадали в шапку, но с особым искусством и шиком проделали это, конечно, зять хана и вахмистр. В общем искусство стрельбы было поразительное, да и подбор всадников был замечательный: все они были, как на подбор, молодец к молодцу, высокие, стройные и ловкие.

По окончании стрельбы все мы пошли пешком к недалекому дому хана. Дом был обширный, двухэтажный и с обычным в Персии расположением комнат.

В большой столовой, где пол, как и в других комнатах, был покрыт прекрасным, точно по размеру комнаты ковром, по приглашению хозяина сели мы за стол, накрытый по-европейски, с фарфоровой посудой и серебряным прибором. Обед был обильный и хорошо приготовленный. Меню его я уже не помню, но хорошо помню, что перемен было бесконечное количество и что главной составной частью его были плов (из риса), баранина и куры в различных видах и комбинациях. Сладостей, которых было также множество, я не ел, так как они, по виду разнообразные и аппетитные, приготовляются в Персии всегда на бараньем сале. Фрукты были отличные. Обед сопровождали водка, коньяк, которые персы пили в большом количестве, вино и под конец обеда — шампанское, которых персы не пили.

За столом сидели лишь мы, русские, с хозяином и его близким родственниками, а остальные присутствовавшие персы расселись прямо на полу, по-турецки, и туда прислуга им подавала и ставила блюда. За обедом играла персидская музыка, для нас, европейцев, малоприятная. По окончании весьма продолжительного обеда любезный хозяин со всеми своими родственниками, гостями, и слугами, несшими вино, стаканы и разные сласти, музыкантами и всем своим конвоем пошел проводить нас до места посадки на плоты, которое было, конечно, другое и значительно выше по реке, намеченное с таким расчетом, чтобы мы могли пристать у пограничного поста.

Естественно, что после обеда с обильными возлияниями и русские и персы были в веселом, приподнятом настроении. Когда мы подошли к берегу, собираясь садиться на плоты, хан неожиданно предложил нам устроить состязание в искусстве стрельбы из винтовки между русскими и персами. Зная, какое большое значение придают искусству стрельбы эти близкие к природе люди и боясь, что персы, уже доказавшие до обеда свое умение, окажутся более искусными, чем наши офицеры, случайно оказавшиеся здесь, а это может оставить неблагоприятное впечатление о стрельбе русских, я начал отговариваться, ссылаясь на позднее уже время, так как нам еще предстоит длительная и опасная переправа. При этом я добавил, что для правильной оценки искусства стрельбы необходимо, чтобы каждый стрелок пользовался бы своей личной винтовкой, свойства которой ему хорошо известны, а у наших офицеров своих винтовок здесь нет. Но здесь командир отдела шепнул мне, что я могу безбоязненно согласиться на такое состязание, так как среди присутствующих офицеров есть выдающийся стрелок, который и будет состязаться. Поэтому, видя на лице хана при моем отказе лукавую улыбку, я сказал, что хотя и поздно, но чтобы доставить удовольствие любезному хозяину, я соглашусь, чтобы один из офицеров принял вызов на состязание. Тотчас же приготовились к стрельбе. Решено было стрелять по маленькой лимонадной бутылке, поставленной на плоском камне в ста шагах. Вызвавшийся состязаться ротмистр Герман, очень высокого роста, отмерил своими большими ногами сто шагов, где и поставили бутылку. Затем он предложил персам, сделавшим вызов, начать состязание первыми. По приказу хана вышел старик-вахмистр, очевидно считавшийся у них лучшим стрелком. Так как было договорено, что каждый может выпустить не более пяти патронов, вахмистр вложил в винтовку обойму в пять патронов и, тщательно прицелившись, выстрелил. Бутылка осталась целой. Он выпустил так все пять своих патронов, но ни одна из них не попала в цель. Было видно (не для меня, сильно близорукого) по пыли, поднимаемой пулями, что ложились все они очень близко к бутылке, но ее не задели. Хан покраснел от досады и что-то шепнул своему зятю. Тот сейчас же вышел, взяв свою винтовку, так же вложил обойму и приготовился стрелять. Все напряженно ждали, зная, что он отличный стрелок. Хан повеселел. Но против ожидания зять хана, так же как и вахмистр, выпустил поочередно все пять пуль, но с таким же успехом, как и вахмистр. Видно было, что все пули опять ложились близко от бутылки, но ни одна ее не коснулась. В крайнем возбуждении хан крикнул, чтобы ему принесли его собственную винтовку, решив стрелять сам. Тщательно осмотрев принесенную винтовку, он вложил обойму, прицелился и выстрелил. Пуля черкнула землю возле самой бутылки. Хана передернуло. Он снова выстрелил, но с таким же результатом. Так были выпущены все пять пуль. На лице хана было написано крайнее огорчение и волнение, но, овладев собой, он обратился к ротмистру Герману и с лукавой улыбкой предложил ему свою винтовку, приглашая показать теперь свое искусство. Взяв винтовку, ротмистр Герман обратил внимание хана на то обстоятельство, что он будет стрелять из винтовки, чьи свойства ему неизвестны. Хан снисходительно кивнул головой. Герману подали обойму, но он взял из нее один только патрон и, вложив его в затвор, быстро прицелился и выстрелил. Верхняя половина бутылки разлетелась мелкими осколками. Персы были явно поражены, а хан, что-то быстро сообразив и сказав Герману какую-то любезность, попросил его повторить такой блестящий выстрел, надеясь, очевидно, что такой счастливый выстрел не повторится. Поняв, конечно, мысль хана, Герман тотчас же согласился и взял, как и в первый раз, из обоймы лишь один патрон. Но когда хотели заменить наполовину разбитую бутылку новою, он сказал, чтобы этого не делали, так как ему будет достаточно и той половины бутылки, которая осталась после первого выстрела. Напряжение достигло своей высшей степени. Герман спокойно подошел к черте, приложился, выстрелил… и остальная половина бутылки разлетелась, разбитая вдребезги. Восторгу и овациям персов не было конца, и сопровождаемые ими, мы тем же порядком переехали обратно через Аракс к посту, только хан на этот раз с нами не переезжал. Перед отъездом мы его, конечно, благодарили за прием и доставленное удовольствие.

Дальнейшему моему следованию вдоль левого берега Аракса явилось серьезное препятствие вследствие весеннего разлива многочисленных речек, впадавших в Аракс и пересекавших мой путь. Никаких мостов на них не было. В обычное время они не были очень полноводны и не представляли собой серьезного препятствия для перехода через них вброд. Но в краткие периоды разлива, особенно серьезного и большого весной, эти речки сильно разливались, делались полноводными у их устья, представляя собой быстрые и буйные многоводные потоки. Бурные волны этих разлившихся горных речек, в порожистых местах неровного дна покрытые пеной, стремительно неслись к Араксу, сбивая с ног всякого пытающегося переправиться через них в это время. В своем быстром течении волны влекли большие камни, которые, катясь с грохотом, увеличивали опасность переправы. В такой период сообщение вдоль самой границы вообще прекращалось. Командиры отдела и отряда советовали мне переждать, пока воды не спадут, но так как весенние разливы всегда были продолжительные и нельзя было предвидеть, сколько дней мне придется потерять в ожидании окончания разлива, а я должен был выполнить возложенную на меня задачу без замедления, то я решил продолжать путь.

До поста Шарафанского я удачно перешел вброд все встреченные на пути разлившиеся речки, чему, конечно, способствовали искусство, опытность, знание местности и бродов сопровождавших меня пограничников. При переправе все сближались, и я шел на хвосту за идущим впереди меня пограничником, наиболее опытным и знакомым с бродом и его свойствами, так как зачастую он уже в самой речке менял несколько раз направление.

На посту Шарафан его начальник, командир отряда, положительно отсоветывал мне пытаться переправляться через реку Бургумет, впадавшую в Аракс почти сейчас же за постом, расположенным на выступе гор, подходящих к Араксу. Сильно разлившаяся река Бургумет бурно катила свои воды, ширина ее была не меньше 150-160 метров (70-80 сажен), а брод, по рассказам пограничников, был не прямой, а изломанный, и вследствие быстрого, полноводного течения, наносившего песок и камни, часто изменял свое направление, что делало переправу еще опаснее. Поэтому командир отряда пограничников настаивал, чтобы я подождал на посту несколько дней, пока вода хотя бы несколько спадет. Но я был тогда молод и не отдавал себе отчета в том, что одновременно с собой я подвергал большому риску тех пограничников, которые должны будут следовать со мной по долгу службы и из-за моего упорства лишний раз подвергнутся опасности вдвойне, так как должны будут, доставив меня на следующий пост, возвращаться назад на свой пост через тот же поток. Вследствие моего упорства командир отряда вынужден был исполнить мое желание, но категорически настоял на том, что я выступлю только на следующий день на рассвете, когда уровень воды в потоках всегда несколько ниже, так как прибыль воды увеличивается днем по мере возвышения солнца над горизонтом. На этом своем требовании он настаивал потому, что не хотел напрасно рисковать жизнью подчиненных ему безответных пограничников.

Я с этим, конечно, согласился, и на рассвете следующего дня выступил с поста в сопровождении шести пограничников, назначенных из числа наиболее опытных. Должен сказать, что переправа была действительно тяжелая. Брод был глубокий, человеку по грудь, значит нам, всадникам, — по седло; вода была у колена. Брод был извилистый, течение быстрое, сбивавшее лошадь с пути, почему все лошади инстинктивно шли боком к направлению пути и головой к верховьям реки. Все время казалось, что сбиваешься с пути идущего впереди пограничника, так как идешь не в затылок за ним, а боком, все время принимая вправо. Вследствие большого погружения кругозор был ничтожный, и кругом себя повсюду далеко видишь лишь бурно катящиеся волны и пену. От шума воды ничего не слышно и нельзя переговариваться.

Несмотря на то, что я родился на Кавказе, привык к горам и горным речкам и, служа первые годы офицерства в батарее, не раз переправлялся вброд, теперь все-таки минутами мне казалось, что вот-вот поток снесет меня и лошадь. В глазах рябило от текущей быстро воды. Я старался все время отдавать свободный повод коню, привыкшему на долгой пограничной службе к такого рода переправам, и не смотреть вниз, на воду.

К счастью, переправа, которая, казалось, тянулась бесконечно, закончилась благополучно. Лошади начали все более и более выходить из воды, потом они пошли уже увереннее и в затылок идущему впереди. Их больше не сносило, копыта застучали о булыжник дна и наконец все вышли на другой берег реки Бургумет.

Удачной переправе способствовали, конечно, главным образом опытность и хладнокровие ведущего пограничника, который по каким-то, ему одному знакомым признакам уверенно вел нас по броду, на пути два раза меняя направление.

Дальнейшее мое путешествие вдоль Аракса шло без приключений и задержек. Только вскоре после поста Асландузского, расположенного против известного по истории брода через реку Аракс, по которому генерал Котляревский в 1828 году со своим небольшим отрядом внезапно переправился через Аракс и наголову разбил 30-тысячную персидскую армию, когда мы втянулись в небольшое дефиле, старший конвоя просил меня перейти в хорошую рысь, объяснив, что в этом месте, на протяжении нескольких верст, они всегда проходят быстрым аллюром, так как на этом участке они постоянно подвергаются обстрелу со стороны персидского берега.

После Асландузского брода и значительной речки Карасу, берущей начало на хребте Савелан и у этого берега впадающей в Аракс с юга, речки, служащей границей между персидской провинцией Карадаг и землями 45 племен шахсевен, начинаются владения этих воинственных кочевников, а около Асландузского брода — зимние пастбища одного из самых крупных племен шахсевен — Ходжа-Ходжалу.

Здесь мне впервые пришлось услышать об этих воинственных кочевниках, с которыми впоследствии пришлось очень близко познакомиться и о которых я буду говорить тогда подробно.

Как предвидел старший моего конвоя, на этом участке мы действительно были обстреляны с правого берега Аракса, густо покрытого камышами, в которых, вероятно, и скрывались шахсевены. Не вдаваясь в бесполезную перестрелку, мы быстро и благополучно прошли широкой рысью обстреливаемый участок.

У поста Карадулинского расположенного против селения Тазакенд на правом берегу Аракса, наша граница круто поворачивает на юго-восток, под прямым углом к течению реки Аракс и нашей границы до этого пункта. В новом направлении граница идет по совершенно прямой, трассированной по нивелиру линии, на протяжении около 5 верст до селения и пограничного поста Белясувар, пересекая поперек и разделяя на русскую, меньшую, и персидскую, большую, части знаменитую Муганскую степь, протяжением с юго-запада на северо-восток, вдоль правого берега Аракса, около 110-120 верст. Эта пустынная, безводная, с очень редкими колодцами степь только в зимний период покрывается травой и служит пастбищем для многочисленных стад кочевников-шахсевен. Летом же она представляет собой унылую, голую и безводную степь, через которую пробегают лишь быстроногие джейраны (род антилопы), а кочевники уходят далеко на юг, на летние кочевки.

Граница наша, совершенно искусственная, не соображенная ни с местными условиями, ни с государтвенными интересами, служила постоянной причиной набегов шахсевен на наши приграничные села и деревни и прорывов их на нашу Мугань, о чем я скажу подробно далее, когда буду описывать нашу борьбу с шахсевенами, начатую в 1909 году и закончившуюся в 1912 году.

За 2.000 лет до нашего времени нынешняя безводная Муганская степь являлась цветущим и густо населенным районом и около селения Тазакенд, где наша граница, перейдя Аракс, пересекает степь, на правом берегу Аракса существовал многолюдный город с населением свыше 200 тысяч человек, названия которого я, к сожалению, сейчас уже не помню. Следы его сохранились до сих пор, и сейчас еще видны остатки грандиозной ирригационной системы, бороздившей всю степь во всех направлениях. В 1912 году, во время большой экспедиции против шахсевен, я лично, пересекая персидскую Мугань, видел остатки так называемого местными жителями «Алтайского канала», который, отходя от Аракса около развалин кр. Алтан, имел общее направление на юго-восток. По-видимому, он был магистральным каналом. Если бы в 1828 году граница была бы проведена таким образом, что в наши пределы входил Алтанский канал, было бы легче создать ирригационную систему для орошения русской Мугани и потом — для заселения ее. Грандиозные остатки Алтайского канала, сохранившиеся до нашего времени, указывали, что он являлся в свое время главнейшей артерией для орошения всей восточной части обширной Мугани. И если бы люди компетентные и вдумчивые были привлечены тогда к работе по проведению новой границы, то, конечно, Алтайский канал был бы включен в территорию, отходившую к нам.

На подробном изучении вопроса о проведении этой границы через Мугань по Туркменчайскому договору я не останавливался, но, помню, мне рассказывали, возможно как легенду, что когда дошла очередь для проведения ее через степь, был для этой цели послан топограф с приказанием провести границу через эту малопривлекательную, безводную степь. Топограф этот, малокомпетентный в вопросах вне прямого его ремесла, не задумываясь ни над чем и не мудрствуя лукаво, взял по нивеллиру прямое направление на какую-то точку у с. Белясувар и протрасировал границу. Так ли это было, не знаю, но что граница была проведена здесь прескверно, было ясно для каждого знакомого с районом.

В 1912 году, после шахсевенской экспедиции, я подал начальнику штаба Кавказского военного округа генералу Юденичу докладную записку с изложением мысли о необходимости изменения нашей границы с Персией, от Асландузского брода до Белясувара. В этой записке я подробно мотивировал необходимость такого исправления и указывал, что особых препятствий к этому не встретится. Как было встречено мое предложение, я не знаю. Возможно, что начавшаяся вскоре война, а потом революция были причиной того, что изложенная в записке мысль канула в вечность.

При проезде моем по Муганской степи, когда я достиг офицерского поста Алпаутского, я был свидетелем одной из постоянно повторяющихся ночных тревог: среди ночи часовым на вышке поста были услышаны выстрелы со стороны заложенных в степи секретов. Тотчас же была поднята тревога, и не прошло и 5-6 минут, как из отворенных ворот поста карьером вынеслись пятнадцать пограничников с командиром отряда во главе. Часа через два-три они вернулись и командир отряда рассказал мне, что секрет поднял тревогу, заметив попытку большой труппы шахсевен перегнать через границу свой скот. Обнаруженные секретом шахсевены спешились и повели наступление против малочисленного секрета, имея целью окружить его и уничтожить, чтобы затем прогнать свой скот. Вовремя прискакавшие с поста пограничники освободили секрет из опасного положения, отбили нападение шахсевен и, отогнав их, заставили отказаться от попытки прорыва через границу. Переместив секрет на другое место, начальник отряда со своими конными пограничниками уже тихим аллюром вернулся на пост. По счастью, на этот раз никто из пограничников не был ранен, а шахсевены, как обычно, своих раненых увезли с собой. Благодаря быстроте, с которой пост реагировал на поднятую секретом тревогу, и своевременному прибытию помощи секрет не пострадал, и попытка шахсевен на этот раз не удалась. Все действия во время тревоги показывали, как образцово была поставлена служба охраны границы, а если принять во внимание, что попытки прогона скота или провоза контрабанды, особенно в период с конца сентября по апрель, становятся почти непрерывными то в одном, то в другом пункте границы, нужно отметить, насколько трудна, беспокойна, опасна и вместе с тем ответственна служба пограничника, требующая от него непрерывной бдительности, смелости и большого мужества.

Не все тревоги кончаются так благополучно, зачастую имеются раненые и убитые и бывают случаи, когда секрет погибает до прибытия помощи, мужественно борясь с многочисленными нападающими и не помышляя об отступлении. Иной раз, весной и летом, когда семьи и стада шахсевен находятся на летних кочевьях, в безопасности, далеко от нашей границы, крупные партии шахсевен производят нападения на наши приграничные села с целью грабежа, и тогда на границе происходят настоящие бои. Вот почему кавказским командованием было принято за правило ежегодно с началом весны посылать на все участки персидской границы, в помощь малочисленной Пограничной страже, от пехотных и казачьих полков роты, сотни казаков и команды разведчиков, а в некоторых случаях и целые конные и пешие части.

Муганскую степь я проезжал с командиром отряда на линейке, но с конным конвоем, и во время этого проезда мне удалось наблюдать два интересных явления: впервые в жизни я наблюдал мираж, увиденный нами к востоку от пути нашего движения. Довольно отчетливо были видны группы деревьев, вода какой-то широкой реки, между тем как на многие версты вокруг нигде не было признаков ни того, ни другого. В тот же день, несколько позже, когда мы спокойно ехали на линейке, командир отряда обратил мое внимание на появившуюся на краю горизонта точку. В бинокль я увидел далеко от нас группу джейранов в 6-7 голов, быстро несшихся в нашем направлении. Приблизившись на 600-700 шагов, они внезапно остановились и с любопытством смотрели в нашу сторону. Командир отряда хотел подстрелить одного из них, но пока мы остановились, а командир отряда с двумя спешившимися пограничниками пытался продвинуться несколько ближе к группе джейранов, самец-вожак, видимо, почуяв опасность, бросился стремглав назад, а за ним и все стадо и через несколько минут они виднелись, как точки, уже далеко на горизонте.

Командир отряда рассказывал, что джейраны чрезвычайно любопытны и, если заметят какой-либо необычный предмет, стараются к нему приблизиться, чтобы с ним ознакомиться, становясь иногда жертвами своего любопытства.

Я закончил свое путешествие по Муганской степи у поста Белясуварского, от которого наша граница проходит по весьма гористой местности, все время повышающейся. Граница идет по высшим точкам Талышинских гор, служащих водоразделом речек, текущих в сторону Каспийского моря и вовнутрь страны. Пограничная тропа, чрезвычайно извилистая, идет или по самому водоразделу, или по персидским склонам его. Горы в сторону Каспийского моря сплошь покрыты дремучими лесами с вековыми деревьями и постепенно, терассами, понижаются к морю. Склоны же в сторону Персии абсолютно безлесны и круто обрываются. Пограничная тропа, очень слабо разработанная, вьется над глубокими пропастями на большой высоте и проходима, конечно, лишь верхом или пешком, да то и во многих местах весьма опасна, почему многие места носят у пограничников названия: скала «Пронеси, Господи!», «Чертова пропасть» и т. д.

Помню, как однажды, направляясь к одному из офицерских постов на самом трудном участке, к посту Ишнаварскому, я запоздал с прибытием на пост из-за очень трудного пути по плохой тропе и ночь застала меня в дороге. До поста было еще далеко, о возвращении назад не приходилось и думать прежде всего потому, что и пройденный уже путь был труден, особенно при движении ночью, и значительно более длинен, чем остававшийся участок пути. Кроме того, на посту были извещены о моем прибытии и неудобно было бы заставлять их ждать меня напрасно в долгие ночные часы.

Так как совершенно ничего не было видно в эту безлунную и облачную ночь, а для меня, близорукого, в особенности, то передовой пограничник не отделялся вперед как дозор, а ехал впереди меня, все же остальные ехали на хвосту. Было так темно, что я не только не видел идущей впереди меня лошади, но не видел даже и ушей своего собственного коня. Поэтому я, как и все, отдал совершенно повод своей лошади, предоставив себя ее инстинкту. Продвигались мы медленно, так как лошади ступали осторожно, и лишь к полуночи подошли к посту. Оказывается там нас уже не ждали в этот день, считая, что в темную ночь рискованно проезжать на этом участке. Конечно, по тревоге часового на вышке пост быстро проснулся и меня встретили чрезвычайно гостеприимно. Там мне рассказали, что в темноте я незаметно проехал два трудных места: одно, под названием «Пронеси, Господи!», где узкая тропа проходит под нависшей скалой, над пропастью, а другое — где на довольно большом протяжении очень узкая и неровная тропа с сыпучим песком вьется над глубокой бездной и где и днем жутко проезжать даже привычным людям.

Так как местность глухая и малонаселенная, то там бывают не только частые попытки провоза контрабанды, но и нападения воинственных шахсевен на самые посты. От пограничников требуется чрезвычайная бдительность, и на всех постах имелись, кроме часового на вышке, еще и сторожевые собаки, громадные, сильные и смелые, не боящиеся не только волков, но и медведей, и хорошо дрессированные. Такую особую породу громадных овчарок я увидел впервые на посту Шарафан, на берегу Аракса, перед описанной мною переправой вброд. Здесь же, в Талышинских горах, эти собаки были на каждом посту и оказывали пограничникам большую помощь. Командир отряда на Дыманском посту, наиболее выдвинутом в сторону земель шахсевен, рассказывал мне, что у них есть четыре такие дрессированные овчарки. Весь день они проводят на дворе поста, отдыхая, хорошо накормленные, а с наступлением сумерек эти овчарки выпускались из ворот поста и самостоятельно направлялись: одна — на север, другая — на запад, третья — на юг и четвертая — на восток от поста, против соответствующих его фасов. Отойдя от поста примерно на версту, собаки залегали. Чрезвычайно чуткие, они слышали уже издалека малейшее движение, каждый подозрительный шум и при его приближении оповещали пост громким лаем. Ни пеший, ни конный не могли подойти к посту ночью, незамеченный собаками. Так и я, подъезжая к посту уже поздно вечером, был открыт сторожевой собакой своевременно.

Эта помощь овчарок была особенно полезна пограничникам на этом участке Талышинских гор, так как здесь шахсевены производили частые нападения на посты. И у постов, особенно у Дыманского, я видел довольно большие кладбища с крестами на могилах погибших в борьбе с шахсевенами, по большей части при нападениях их на посты, из которых Дыманский они несколько раз держали в осаде.

Уже несколько раз я говорил о племенах шахсевен, причинявших столько беспокойства нашему населению приграничной полосы. Я предполагаю сказать о них подробнее далее, при описании пребывания моего в Персии.

Теперь же скажу только, что это 45 племен, скорее крупных родов, воинственных кочевников, родственных между собой, но независимых друг от друга, и от степени воинственности племени и от характера его главы зависела большая или меньшая безопасность участка границы. Так, два наиболее сильных и воинственных племени, Ходжа-Беклу и Ходжа-Ходжалу, обитали вдоль Аракса, ближе к персидскому Карадагу; в юго-восточной Мугани, в районе Белясувара проживало большое племя Талыш-Микейлю, которое является потомками некогда переселенных сюда грузин; оно одно из самых робких и мирных среди шахсевен. Южнее них, в магале (уезде) Уджаруд, живет племя Аларлу; оно несколько меньше численностью, но чрезвычайно воинственное. Как раз в описываемый мною период во главе этого племени стоял старик Мамед-кули-хан. Он был настолько смел и решителен, настолько не боялся центрального персидского правительства и считал себя независимым, что величал себя «Мамед-кули-ШАХ». Он доставлял много беспокойства персидским властям, не признавая их и производя постоянные набеги на персидские села под самым Ардебилем, резиденцией персидского генерал-губернатора. В конце 1910 года, между первым и вторым пребыванием моим в Персии, этого Мамед-кули-шаха под каким-то заманчивым предлогом генерал-губернатор заманил в Ардебиль, где его тотчас же схватили и повесили.

При проезде моем, после Белясувара, вдоль магала (уезда) Уджаруд, где обитает это племя Аларлу, сын отсутствовавшего в это время Мамед-кули-хана молодой хан, прослышав о моем проезде, просил меня через командира одного пограничного отряда посетить его кочевки. Я, конечно, с удовольствием согласился, так как это могло мне позволить хотя бы немного познакомиться с представителями беспокойных наших соседей. С конвоем в 15-20 казаков, бывших здесь на усилении пограничников, и с их офицером я пересек границу и несколько углубился в персидскую территорию, направляемый присланным ханом проводником-шахсевеном.

Хотя в этих местах зимних кочевок шахсевены и имеют дома и целые большие селения, живут они в них лишь в зимнее время, с наступлением же весны сейчас же переходят в юрты, периодически перемещаясь с одного места на другое. Ставка молодого хана также помещалась в юртах. Хан встретил меня и сейчас же провел в одну из них, где мы расположились на полу, так как никакой мебели в юрте не было. Весь пол юрты был покрыт коврами, а на них, вдоль стен, было набросано много ковровых подушек и мутак (подушек в виде цилиндров). Любезный хозяин предложил нам незатейливый, с точки зрения европейской, но обильный завтрак, главными составными частями которого были баранина во всех видах, рис и персидские сласти. Особенно был замечателен шашлык (кусочки баранины, поджаренные на вертеле над углями); он был так нежен, как будто это были котлеты из тонко рубленого мяса. Мне потом сказали, что нежность этого шашлыка была такова потому, что для его изготовления зарезали десятка два двухнедельных молочных ягнят, и только из спинки каждого из них вырезали по пяти- шести кусочков мяса. Остальное пошло на шашлык конвою. Такого шашлыка я, конечно, никогда больше не ел, так как подобную роскошь мог позволить себе только такой богатый кочевник, как мой хан. Во время завтрака нам прислуживали, и это было выражением особого внимания, четыре жены молодого хана. Старшая из них казалась пожилой и отцветшей, хотя ей не было более 23-26 лет, а младшей было всего 10 лет; она была очень миловидна и уже хорошо развита физически.

Проезжая далее по пограничной тропе вдоль персидского магала Аршаг, я мог наблюдать величественное зрелище, которое навсегда запечатлелось в моей памяти. В этом районе граница проходит по самым высоким точкам Талышинских гор, на высоте около 7 ½ тысяч фут. (около 2.100 метров). На участке между постами Шунун-Келекским и Карабах-Юрдинским, на протяжении нескольких верст, горы в сторону Персии, сейчас же от узкого гребня хребта, по которому пролегала пограничная тропа, чрезвычайно круто обрывались и спускались до самого Ардебильского плато, высотою около 4 ½ тысяч фут., и взорам проезжающего представлялась вся прилегающая к границе местность Персии на многие десятки верст, как рельефная карта, на которой ясно выступали горы и блестящими нитями извивались речки. Выехав с поста, как всегда, рано, я проезжал это место около 9 часов утра, когда солнце, еще не высоко поднявшееся над горизонтом, косыми лучами освещало местность, отчего все неровности почвы особенно отчетливо оттенялись. В бинокль я явственно видел и невысокую цепь гор, тянувшихся в широтном направлении, от магала Аршаг на запад, к персидскому Карадагу, а южнее и параллельно ему — высокий хребет Савелан, заканчивающийся на востоке покрытой вечными снегами сахарообразной вершиной Савелан, высотою около 15.000 фут. (около 4.300 метров) над уровнем моря, с пологими, сравнительно, скатами, восточные края которых на 6-8 верст подходят к городу Ардебилю. Этот высокий и длинный хребет служит южной границей владений шахсевен, и на высоких, богатых альпийских пастбищах его, служащих летними кочевками всех племен шахсевен, пасутся их многочисленные стада. Еще далее к югу, в дымке тумана вырисовывался на горизонте хребет Богуш, естественная граница между провинциями Ардебильской и Халхалом.

Постепенно продвигаясь вдоль границы, я начал приближаться к Каспийскому морю. Верстах в 20 от моря тропа резко свернула на восток и после тяжелого, крутого спуска я оказался у берега небольшой пограничной речки Астара-чай, недалеко от нашего пограничного поста Бахеристан. На этом спуске узкая, слабо обозначенная пограничная тропа, все время, на протяжении нескольких верст, проходит, извиваясь, между выступающими корнями старого, высокого и густого леса. Большие углубления, выбитые между корнями копытами проезжавших по ней в течение годов лошадей, сделали спуск по тропе на этом участке положительно опасным, особенно во время дождя, как тогда, когда мне пришлось по ней проезжать. Копыта лошади скользили по мокрому, усеянному опавшими листьями грунту, ноги лошади глубоко входили в узкие промежутки между корнями, и достаточно было поскользнуться или спотыкнуться, задев за корень, чтобы полететь вместе с лошадью.

Зато, как только спуск по этой тропе был окончен и я достиг поста Бахеристан, обстановка сразу изменилась: от этого поста дорога была разработана для будущего шоссе и, хотя последнего еще не было, полотно дороги было широко и удобно даже для колесного движения. Дорога шла вдоль левого берега реки Астара-чай, без сколько-нибудь значительных подъемов и спусков. Она пролегала в красивом лесистом узком ущелье среди леса мимозы — «не тронь меня», с крупными, величиной в грецкий орех, розовыми или желтыми пушками-цветами, распространявшими нежный, приятный аромат. Быстро продвигаясь по этому легкому пути, я с конвоем к вечеру достиг нашего поста Астара, на берегу Каспийского моря.

Здесь я сделал дневку, чтобы дать возможность сообщить командиру отдела в город Ленкорань о моем приезде с просьбой собрать в нем офицеров отдела для офицерских занятий.

На посту Астара командир отряда, немолодой уже ротмистр, холостой и страстный охотник, показал мне шкуру громадного тигра, убитого им накануне в девственных лесах Талышинских гор. Тигры в этих местах не водятся, но изредка забредают сюда по такому же лесистому хребту Богров-даг, который является продолжением Талышинских гор в персидских пределах и тянется далеко на юг параллельно берегу моря. Этот высокий, до 8-9 тысяч фут. над уровнем моря, хребет идет на протяжении всего Гиляна параллельно Каспийскому морю, соединяясь на юге с горами Зенджана. Восточные его склоны, обращенные в сторону моря, покрыты девственными лесами с высокими, вековыми деревьями, которых топор касался лишь на их окраинах, подходящих к узкой полосе прикаспийской низменности.

Хребет Богров-даг продолжается, не прерываясь, на севере, в наших пределах под названием Талышинских гор. И здесь восточные его склоны, постепенно спускаясь и подходя к широкой и болотистой, покрытой кустарником прикаспийской низменности, покрыты таким же дремучим, девственным лесом. Весь этот район Ленкоранского уезда — один из богатейших по обилию в нем всякого рода дичи. На низменности, в болотистой, покрытой кустарником местности водятся самые разнообразные породы птиц: в бесконечном разнообразии имеются утки, гуси, цапли, аисты, розовые фламинго, важно стоящие на одной ноге, фазаны и множество других птиц, все — в громадном количестве. Они никуда не улетают на зиму, которой здесь и нет. В предгорьях и кустарниках низменности водится большое количество кабанов, привлекаемых в эти места имеющимися здесь во множестве трюфелями и другими привлекательными для них корнями. Большие пространства изрыты этими стадами кабанов в поисках корней; много, различной величины и видов, черепах и ящериц ползают по земле, и на ней же встречаются малоприятные для людей фаланги, скорпионы и тарантулы. На лужайках, покрытых сочной травой, мирно пасутся буйволы и быки и коровы с горбом на загривке из породы зебу.

В постоянных сумерках дремучих лесов водится много самой разнообразной дичи: несколько пород диких коз, лисицы, рыси, дикие кошки, барсы, медведи, а временами, как я уже говорил, с юга заходят сюда и тигры.

Поездка моя вдоль всей персидской границы заканчивалась. Оставался, как последний этап более чем месячного путешествия, уездный городок Ленкорань, где я должен был заняться со всеми офицерами Ленкоранского отдела, что я и сделал в ближайший день.

Поездка от Астары до Ленкорани была приятной увеселительной прогулкой по хорошей прибрежной дороге, где красивой декорацией служили с одной стороны лесистые горы, а с другой — уходящее вдаль море.

В Ленкорани я пробыл несколько дней до прихода парохода, идущего в Баку, проживая в собрании пограничников, в котором с чрезвычайной любезностью поместили меня хозяева. Накануне моего отъезда они устроили мне великолепные проводы, и далеко за полночь засиделись мы за обильным ужином, от которого я никак не мог отказаться не обидев гостеприимных офицеров отдела. На другой день, сев на пароход «Князь Барятинский»,  я доехал до Баку, откуда в тот же вечер выехал поездом в Тифлис.

Генерал Масловский