Для мальчика, выросшего в военной среде, быть таким же офицером, как и отец и знакомые — это мечта, и для этого надо пройти все стадии специального воспитания — кадетский корпус и военное училище.
Наша рота, т. е. рота моего отца, которой он командовал 16 лет подряд, только что вернулась с северного Кавказа, где в станице Георгиевской (ныне город) целый год занимала караул, т. е. охраняла какие-то склады и депо, и затем сразу была перекинута в глубь Дагестана на Гуниб.
Читатель удивится и подумает, что это было военное время. Ничего подобного. Со времени покорения Дагестана, в каждой крепости в горах стояла какая-нибудь воинская часть. Помню, что постоянно в крепости Хунзах стоял какой-то пластунский батальон, в Ботлихе также, когда же не было пластунов, то специально от нашего полка туда посылался батальон, а на Гунибе всегда, по очереди, стоял батальон. После бунта черноморских моряков (Потемкина), бунтовавшие матросы были сведены в батальон и присланы стоять в Хунзахе. Окрестные аулы были этими соседями недовольны и особенно тяжелым было положение офицеров этого ссыльного батальона — это были прапорщики из запаса, ничего общего с матросами не имевшие и боявшиеся своих же солдат. Все вздохнули, когда матросов убрали.
Пластуны из кубанских казаков также не ладили с горцами. Например: базарный день, на площади сидят на корточках горцы (тавлинцы) и их жены, принесшие продавать свои скудные продукты (десяток яиц, масло, сыр и др.). Идет по базару пластун в широченных шароварах, присядет на корточки перед горянкой и начнет торговаться на пальцах. Вдруг крик, суматоха, горцы схватываются за кинжалы, пластун также — оказывается в необъятные шаровары пластуна попал неоплаченный товар. Только подоспевший патруль наводит порядок. Ничего не поделаешь, на Кавказе казаки многое переняли у чеченцев и ингушей. Между прочим, нельзя смешивать горцев (тавлинцев) Дагестана с чеченцами и ингушами. Дагестанцы сами не любят их за разбой и воровство.
Так вот, возвращаюсь к своей теме: придя на Гуниб и не зная, на сколько времени (поэтому наши вещи остались пока в штаб-квартире полка), я начал брать уроки у нашего симпатичного и опытного преподавателя поручика Волкова, бывшего студента и, вероятно, потому имевшего славу либерального человека. Характерна дальнейшая его карьера — перейдя из полка в Администрацию Дагестанского края, он во время 1-ой Мировой войны был полицмейстером гор. Петровска-Порт. Навещая его, моего учителя, я был поражен его перевоплощением: из мягкого, либерального человека, он стал настоящим городничим типа Сквозник-Дмухановского из «Ревизора», грозою всех коммерсантов и торговцев города.
Перед этим, отец мой подал прошение о принятии меня в один из кадетских корпусов, выразив желание определить меня в Симбирский корпус, так как большинство мальчиков нашего полка были именно там, по случаю неимения вакансий во Владикавказском корпусе, только что открывшемся. Вдруг приходит телеграмма, пересланная из полка, о принятии меня в Орловский-Бахтина кадетский корпус. Снова суматоха — укладка упаковка несложного имущества пехотного капитана, наем арб и почтовой тройки, и мы возвращаемся домой, а меня же надлежит доставить в г. Орел на вступительный экзамен к 15 августа. Дома мне спешно шьют новый костюмчик под военную форму: рубашка с поясом, штаники с напуском и сапожки, но для самого отца вопрос этот еще сложнее — надо ехать и прожить там, в большом губернском городе, где масса начальства и генералов вообще. Заказывается для отца новый белый китель и даже два, фуражка с белым чехлом, сапоги и пр. Одним словом, громадная брешь в офицерском бюджете. Перед отъездом мое прощание с ротой отца, с собаками, друзьями игр и прогулок, со старой лошадью, уже не стоящей на ногах, с нашей дорогой детской учительницей Анной Михайловной; на своих не обращаешь внимания, только когда настает день отъезда на ближайшую железнодорожную станцию (за 45 верст), и сестры, глядя на меня, льют слезы в три ручья, мать не выдерживает и, обняв меня, говорит отцу: «И куда ты его везешь, ведь он еще совсем маленький, ему нет и 10 лет, и как он там будет целый год без меня?» — Я не выдерживаю и, забыв свою кадетскую гордость, реву и не могу оторваться от мамы.
Но вот Рубикон перейден мы в дороге и под мерный ритм поезда я успокаиваюсь. Через день, встретив в поезде другого малыша Володю Добросмыслова, сына капитана Нирванского полка, принятого в тот же Орловский корпус, я забываю все оставшееся позади и мы играем, бегая по вагону, в то время как отцы ведут бесконечные разговоры о полках и об охоте…
Пять дней пути. Какое громадное развлечение для ребенка, никогда не ездившего по железной дороге и еще так далеко, надо пересечь почти всю Россию! В то время скорые поезда проходили, не останавливаясь, мимо нашей глуши, да и обер-офицеру на такой поезд литеры на льготный проезд не полагалось. Но все же железнодорожное «крещение» я получил чуть раньше: в 1899 г. отец наш был спешно послан со своей ротой на время в с. Хасав-Юрт, где обыкновенно стоял батальон Ширванского полка, выведенный в свою очередь куда-то; спустя некоторое время мать, взяв меня, поехала навестить отца с заездом в Темир-Хан-Шуру к родителям матери, а потом в Петровск к папиной бабушке. Все это путешествие проделали на почтовых, а в Петровске надо было брать поезд. Папина мать была совершенно неграмотная женщина, но старожилка Петровска, поэтому, считая себя культурнее и опытнее нас, взялась руководить нами и посадить на поезд. Расстояние было всего три пролета, но почтового тракта не было. И вот в назначенный бабушкой день, нагруженные многочисленными узелками и корзинками, мы храбро, под предводительством бабушки, двинулись пешком на страшный для нас вокзал. Подходя к вокзалу, вдруг увидали наш поезд медленно отходящим. Мы бежать за ним, а бабушка, роняя булочки и сайки, приготовленные отцу в подарок, кричала вслед кондуктору, знакомому, живущему рядом с ней: «Стой, стой, проклятый! Ну подожди, вернешься, так я тебе задам»… но кондуктор только махал в ответ фонарем. Следующий же поезд шел ровно через сутки. С тех пор авторитет папиной бабушки навсегда пропал в моих детских глазах. Так вот, имея кое-какой опыт, я учил своего нового приятеля Володю не вылезать на перрон без папы.
Проезжая Курск, мы получили несказанное удовольствие видеть массу войск по случаю Курских маневров в Высочайшем присутствии. Для нас, детей, это было первое потрясающее зрелище: масса солдат всех родов оружия, вокзалы разукрашенные флагами и транспарантами с вензелями, оркестры музыки и генералы, генералы без конца.
Ну вот и конец нашего 5-дневного путешествия. Прямо с вокзала на извозчике в корпус; узнав о дне экзаменов, отправились мы в указанную нам гостиницу «Северные номера», как раз напротив пожарная команда, а в конце улицы громадное здание «Института Благородных Девиц». Какая удача! Сколько новых развлечений! «Одни пожарные с их внезапным выездом чего стоят!» Нам повезло с Володей — были две-три тревоги, мы первыми выбегали на улицу и раз удалось нам видеть выход на прогулку институток, парами во главе с громадным швейцаром-цербером.
Описывать экзамены не буду — они проходили, как везде, по заведенному порядку, и я их не боялся, так как был хорошо подготовлен моим учителем в полку поручиком Волковым и выдержал все экзамены блестяще.
Мы с отцом абсолютно никого из приехавших не знали и, ожидая результата экзаменов, были удивлены, увидев идущего к нам низенького угрюмого полковника, который, сразу поздоровавшись, сказал отцу: «А ведь мы родственники, капитан, с вами и ваш мальчик настолько хорошо подготовлен, что прямо можно было бы принять во второй класс, но по летам он еще еле попадает в 1-ый класс». Действительно, мне к установленному сроку не исполнилось 10 лет, и поэтому директору корпуса, этому самому угрюмому полковнику, пришлось послать телеграмму Великому Князю Константину. Константиновичу, который сразу же разрешил принять меня в 1-ый класс.
Директор корпуса, небезызвестный в учебных кругах полковник Артиллерийской Академии Валериан Лукич Лобачевский, оказался моим двоюродным дядей, так как был кузеном моей матери. Он был круглый сирота и воспитывался в Нижегородском Графа Аракчеева корпусе. Дед мой, служа в Ширванском полку, брал его к себе на летние каникулы, и мать часто рассказывала нам о нелюдимом кадете, не любившем девчонок, а только умные книги.
Ничего хорошего не вышло у меня с этим дядей. Очень строгий, присланный специально подтянуть корпус, особенно учебную часть, он иногда присылал солдата, горниста или барабанщика, после обеда за мной поиграть с его дочуркой Таней, чего я терпеть не мог, да и этикет, царивший у него в доме, был не под силу мне, живому мальчику. Кроме того, дядя не упускал случая сделать мне замечание или выговор перед строем за пустяки, чтобы не казаться пристрастным к своему племяннику, и доводил меня до слез, за что меня друзья-кадеты жалели. Я был очень рад, когда простившись со мной и даже поцеловав, он, произведенный в генералы, уехал в Москву принять другой корпус, а именно 3-й Московский, для исправления. Это был умный и ученый артиллерист, но в частной жизни очень тяжелый. Он погиб на своем посту в корпусе во время революции.
Не берусь повторять то, что известно каждому старому кадету. Воспитание и образование шло во всех корпусах по одной и той же программе. Благодаря назначению Великого Князя Константина Константиновича Главным Начальником военно-учебных заведений, воспитательная часть во всех корпусах стала более сердечной, семейной, особенно для малышей, а это имело колоссальное значение. Первые дни, особенно ночи, после того как отец или мать последний раз поцеловали малыша и сказали ему: «Смотри слушайся воспитателя и учись» и ребенок остался один в холодной казарменной обстановке, вот тут-то и нужно чье-то ласковое, ободряющее слово. В первую же ночь в спальне кто-то вспомнит маму не выдержит и всхлипнет за ним другой и третий… Грубый голос «майора» — второклассника — «ну, вы там, плаксы, смотрите набью вам…», конечно, не может остановить плачущих детей, и вот старый дядька, Забабурин, отставной солдат с огромной медалью на шее, маленький, сухонький старичек, подойдет к каждому и, щекоча небритой щекой, что-то скажет ласковое, и малыш затихает и утром уже бодро стоит в строю на молитве.
Воспитатели почти все последнее время были люди работавшие по призванию, за малыми исключениями, и любили детей. Мой воспитатель Е течение шести лет оставил по себе неизгладимый след в наших сердцах — это, ныне покойный, Яльмар Аларикович Тавастшерна. Он буквально страдал за каждого из нас и его дом (квартира) был семьей, где черезчур нервный мальчик мог некоторое время отдохнуть от казарменной жизни: он, с разрешения директора корпуса, брал нервных мальчиков к себе для успокоения. Все родители детей, приезжавшие навестить сына, находили у него бесплатный приют.
Через два года появился в корпусе еще мой другой дядя, тоже двоюродный. Это назначенный из Пажеского корпуса ля отбытия ценза доктор Александр Ильдефонсович Вержбицкий. Он давно знал о моем существовании, так как моя бабушка со стороны матери была урожденная Вержбицкая. Кроме своих докторских обязанностей, он преподавал в младших классах естественную историю. Это был красивый с пышными усами барин, коренной петербуржец, женатый на такой же столичной барыне. Она оставалась временно в столице, а дядя выписывал к себе иногда сына Юрку лет 10-ти, нелюбимого нами за то, что был «баба». Дядя брал в отпуск к себе не только меня, но еще двух-трех кадет по очереди, и мы с большим удовольствием ходили к нему, так как нам было обезпечено большое количество пирожных, которые мы ходили покупать сами, и долго и шумно играли в его обширной казенной квартире, пока он нас не прогонял в корпус. Проездом на Дальний Восток, во время войны, у него останавливалась сестра его, сестра милосердия на фронте. Мы, кадеты, все были влюблены в нее — она была не только красивая, но и очень добрая, два качества не всегда совместимые.
Как раз, в год гибели «Петропавловска», дядя с разрешения директора корпуса взял меня на две недели с собой в Петербург на Пасху. Эта поездка была для меня сказкой из «1001 ночи», и я долго потом рассказывал друзьям- кадетам об этой чудной поездке, за что иногда меня одергивали, говоря, чтобы зря не брехал.
Ехали мы в скором поезде с вагоном-рестораном, где я впервые обедал. По дороге, в Москве, целый день мы осматривали Кремль и больше всего мне понравилась Царь-пушка, которую я сравнивал со старыми крепостными пушками времен Шамиля. По приезде в семью жены дяди я был окружен вниманием и лаской. За неимением места, я спал у старой няни на ее сундучке под образами; старушка ко мне так ласково отнеслась, как будто к сиротке, брошенному всеми. Весь первый день меня рассматривали какие-то важные старики и старушки, гладили как собачку, ласкали, целовали и удивлялись, как это я попал с погибельного Кавказа к ним. На заутреню мы ходили в церковь Театрального училища. Это помню хорошо, так как там кто-то накапал мне на голову горячего воска со свечи, и я, чтобы не было скучно, занялся капаньем воска на пуговицу мундира стоящего впереди меня какого-то важного господина (камергера), за что дядя дернул меня за ухо и мы переменили места.
Самые памятные для меня события были следующие: получено известие о гибели«Петропавловска» с адмиралом Макаровым — все плакали и говорили: «Что же теперь будет?» Второе — это официальный визит, по обязанности, Великому Князю Константину Константиновичу в его дворец. Мы попали прямо к обеду, вероятно, так были приглашены. Сперва я дичился и боялся, но меня так ласково приняли и без всякой церемонии, что я вскоре забыл, где я находился, и после обеда, по команде Великого Князя — «марш играть», все кадеты, а нас было немало, гурьбой бросились в детскую играть невиданными мною еще игрушками и чуть не подрались из-за железной дороги, по которой бегал сам паровоз с вагонами. Помню, что все было в этой семье просто, только как и в корпусе перед обедом и после была общая молитва, а что ели и пили — не обратил внимание.
Должен добавить, что для этой поездки в корпусе меня специально одели во все новенькое, миниатюрное, сшитое по заказу. Скажу кстати, что корпус для меня не был мачехой, а, наоборот, хорошей приемной матерью.
С разрешения директора корпуса все 6 лет я ходил с ночевкой в отпуск к семье моего однокашника по отделению Жоржика Серчевского, с которым мы лежали рядом больные корью в первый же год нашего поступления и которого навещала мать. Семья эта состояла из одних только женщин (четыре поколения): прабабушки, выползавшей из своей комнаты-кельи со стулом, только целовала нас всех, подбегавших к ней и спешивших обратно, бабушка, еще не старая женщина и свежая, — мать моего товарища, красивая вдова 35-36 лет, и дочурка ее Надя, гимназистка на год старше меня; был еще мальчуган-гимназист, моложе меня на год. Кроме того, в доме был свой деспот, фактически управлявший домом, — ото старая няня, бывшая крепостная Наташка, но без которой семья никак не могла обойтись, она же и кухарка, и экономка, и вообще все. Вечно ворчавшая, ругавшая всех и ежедневно собиравшаяся уходить, для чего после ругани собирала свой сундук, времен Иоанна Грозного, но, подумав, сидела долго на кровати, а рядом с ней сама Серчевская, обняв ее и спрашивая: «Ну куда же ты пойдешь, ведь некуда?» — отвечала: — «Вестимо некуда»… и все оставалось по-старому. Нас это забавляло и мы бегали подсматривать в щелку эту вечную драму. Семья эта была для меня родной, и меня они таскали буквально всюду, даже в театре я был до 20 раз в году, влюбился в известную тогда артистку Истомину и рискнул пойти к ней на дом попросить на память фотографию. Самое интересное было то, что за неимением места в доме Серчевских, я спал всегда в одной комнате с Надей, рядом на маленьком диванчике, и по ночам мы с Надей долго разговаривали, сидя на одной и той же кровати, и конечно топотом, чтобы не слыхала Наташка-деспот. О святая невинность, какие мы были в наше время чистыми, не испорченными детьми. А ведь в последний год мне было 16, а Наде 17 лет.
Благодаря этой милой семье я бывал с другими детьми в «Дворянском гнезде», в том настоящем доме, описанном Тургеневым. Самым последним стоял он на улице, где жили Серчевские, свидетель романа Лизы и Лаврецкого, ветхий уже, но только что купленный знакомым Серчевских, и мы, дети, постоянно играли там, бегая по кленовым аллеям, не обращая внимания на сгнившие пни от скамеек времен Калитиных. Когда же мы в классе разбирали этот роман Тургенева, преподаватель нам сообщил, что на-днях в одном из женских монастырей скончалась та, которую изобразил Тургенев в своем романе «Дворянское гнездо». После этого я специально обошел все пеньки в саду и только тогда почувствовал некоторое угрызение совести.
Как-то сразу в этой семье умерли прабабушка и бабушка, и помню, что на похоронах прабабушки меня поразило, что несколько незнакомых мне женщин в черных платьях и платках страшно как-то плакали, идя за гробом, и на мой вопрос Наде, почему они плачут, вероятно, они подруги прабабушки, получил от нее ответ: «Нет Боря, это мы их наняли, чтобы они плакали». Так впервые я познакомился с обычаем нанимания плакальщиц.
Как ни странно, но почти сейчас же после окончания корпуса я потерял связь с этой родной мне семьей: она переехала в Москву, и только в Петербурге я видал изредка моего сверстника Жоржа Серчевского, юнкера инженерного училища, прочих так никогда и не встречал…
В памяти у меня осталась отправка по назначению партии кадет 10-15 человек в семейные дома для вечеринок. Мы, кадеты, не любили бывать по наряду в Институте Благородных девиц, ибо скука там была смертельная. Танцевать надо со всеми по очереди и чинно и прилично, разговаривать много не полагалось. Хотя среди институток было немало хорошеньких, но однообразная форма одежды делала их неинтересными. То ли дело, когда под командой старшего кадета группа в 8-10 человек отпускалась на всю ночь, с приказом вернуться трезвыми, к одной из больших гостеприимных помещичьих семей, а таких было немало (Галаховы, Адамовичи, Потоцкие, Лихаревы и др.).. Этикета никакого, молодежь отдельно сидит и танцует, ужины лукуловские, романы на долгое время и без драмы…
Но все имеет конец, и вот училище, — дающее совершенно другую картину — дисциплина, суровая подготовка для звания офицера и глупостям нет места. Два-три года напряженного учения — и все прошлое в корпусе кажется детской сказкой. Начинается новая, вполне самостоятельная и ответственная жизнь. Детская сказка никогда не повторяется, и счастлив тот, кому есть что вспомнить на старости лет.
Б. Кузнецов.
(Не оценивали)
Loading ...Похожие статьи:
- ВОСПОМИНАНИЯ ВОСПИТАТЕЛЯ О ПЕРВОМ КАД. КОРПУСЕ Продолжение. – Н.ДОННЕР.
- Рота Его Высочества Морского Наследника Цесаревича кадетского корпуса. – Б. А. Щепинский
- ВОСПОМИНАНИЯ ВОСПИТАТЕЛЯ О ПЕРВОМ КАДЕТСКОМ КОРПУСЕ – Н.ДОННЕР
- Письма в Редакцию (№118)
- Мои воспоминания О ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТЕ Ф. А. ГРИГОРЬЕВЕ. – Н. Мосолов
- Скаковые воспоминания. – Б. А. Лагодовский
- Красное Село, 6 августа 1912 года. – Борис Кузнецов
- Обломки потонувшего корабля. – Н. Б. Федосеев
- Кадетский лагерь. – Н. А. Косяков
Loading ...